Вот говорят, память безбрежна, не сыскать ее берегов. Я так не думаю. Есть те пределы, к которым не хочется возвращаться: опять острой болью полоснет старая рана, тревожно забьется, будто готовясь остановиться, сердце… Память не любит горький вкус полынный, а, щадя и по-матерински лелея нас, относит к наполненным неизбывным счастьем, радужным, радостно синим, васильковым берегам…
Уже третьи сутки Полинка в лихорадке бредила; жар, будто безжалостный палач, хотел испепелить худенькое тельце, льняные вьющиеся волосы мокрыми завитками-колечками обрамляли остренькое личико. И хоть бабушка ее прежде говаривала, что нет ничего сильнее смерти, оказалось: есть… Это жизнь… На четвертые сутки девочка пришла в себя, попросила пить, оглядела комнату глубоко посаженными, воспаленными глазами, будто заново пришла в этот мир… За день до этого по деревне разнеслась весть: у Нюрки девчонка помирает! «И-и-эх, каждая хата горем напхата…» – вздыхали бабы. Они любили эту женщину, ценя ее душевную одаренность, доброту, и жалели сердечную: за год до этого, в голодные двадцатые, похоронила зятя, ушедшего в город на заработки, да не сдюжевшего тягот хмурого лихолетья. Чередом за ним покинула белый свет единственная дочка: застудилась, желая наловить плетеной корзинкой рыбешки на мелководье холодной реки. Оставила шестилетнюю, с ликом ангельским, кроху своей матери, а та, сжимая руку умирающей дочери, дала зарок вырастить внучку, сберечь этот хрупкий росточек…
...И вот на четвертые сутки Полинка-сиротинка, как окрестили ее в деревне, одолела хворь, твердо решив жить. А вскоре после чудесного исцеления внучки, как любила вспоминать в последний год своей жизни баба Нюра, домовой, видать, решил шутковать: в голодное то время на крылечке их дома оказывался то мешок бесценной картошки, которую пришлось «небрежно» почистить, сварить и съесть, а очистки сохранить до весны и посадить для нового урожая. Потом в сенях избы, когда нежно-зеленой щетиной травы покрылись бугры и овраги, бабушка с внучкой находили не раз то кувшин с молоком, то кусочек масла в чистой тряпице, то крынку сметаны, а по осени – антоновские яблоки и чуть засахарившийся золотистый мед. Дивилась баба Нюра, крестила углы, но в ту пору никому ничего не говорила: решила, что покойные отец с матерью глядят на дочурку с небес, оберегают свою кровинушку…
Тростинкой на ветру подрастала Полинка, дивно хорошела, звонким колокольцем раздавался ее смех, была старательна в учебе, приветлива со старшими, ладила со сверстниками, помощницей выросла и для бабушки-мамушки: хлопотала и по дому у печи, и по хозяйству справлялась, и в огороде юрко поворачивалась…
Как незаметно исчезают сугробы под ярким весенним солнцем, так бесшумно ушло и босоногое детство Полины. В окно повеяло дурманящей черемухой, по ночам в соседней балке заливались соловьи, соперничая друг с другом… Ничто не омрачало молодости: ни тревожные вести с запада, с германской границы, ни необходимость дальнейшей учебы или работы, ни тяготы той поры.
...На пороге стоял сороковой год, и ничто, казалось, не предвещало беды. Только в деревне Лиза Черная, бывшая монашенка, грозила заворачивающим табак в самокруты мужикам у МТС: «У-у-у, изверги, давно последнюю Библию скурили?!» А в крепко еще стоявшей церкви, где теперь было колхозное зернохранилище, через стены, неоднократно покрытые толстым слоем побелки, проступили в нескольких местах скорбные лики святых. По деревне разнеслось: из глаз праведников еле заметной струйкой текли слезы... Бабы тайком крестились: не к добру…
...По весне Полюшка часто спускалась под гору за водой к колодцу, минуя любимую, хоть и с мелкими плодами, яблоню-медовку. Вот здесь, в тени старой ракиты, она, почти не удивившись, повстречала статного парня, своего одногодка, высокого, сильного, c радостно синими глазами Василия, жившего с батей и матерью на другом краю деревни. Девушка никогда не заводила с ним беседу, но всегда чувствовала его заботу, будто была под его крылом: в школе хулиганистый Петька с Выселок вылил чернила в ее портфель, позже другой мальчишка во время зимних катаний с горы толкнул ее с опасной высокой кручи. Василий зорким орлом все видел и успевал проучить обидчика. А в последние месяцы хвастун и любитель озорства Гришка Сопов распускал руки, норовил обнять, предлагал проводить до дома; и опять появлялся Василий, ее голубоглазый ангел-хранитель… Увидев сейчас его, cмущенного, она поймала себя на мысли, что очень обрадовалась, что, боясь признаться себе, ждала этой встречи…
– Ну что ж, Полюшка, говорят, в колодце вашем вода самая сладкая да студеная? Дашь испить? – негромко спросил он.
Она, не глядя на него, кивнула… Он донес ведра с водой до дома; бабушка, увидев их вдвоем, слегка всплеснула руками; было заметно, что удивилась, потом посерьезнела, как будто ведала какую-то тайну. На вопрос, нужна ли помощь, баба Нюра попросила взобраться на крышу, найти, где во время дождей была течь, подремонтировать. Дела по хозяйству нашлись, а Василий готов был свернуть горы… Зайдя в чуланчик, чтоб подтянуть дверные навесы, увидел кувшины, попавшие в эту хату странным образом много лет назад, про себя улыбнулся, но не ускользнула эта усмешка от пытливых глаз бабы Нюры…
…Время в радости летит. Наступил июль. Полина и Василий по просьбе председателя остались работать в колхозе, домой он ее почти всегда провожал, путь пролегал у ржаного поля. Теплый ветер ласкал лица, хлебные запахи слегка кружили головы. Она предложила ему присесть, отдохнуть, сама нарвала букет васильков, сплела два венка, ему и себе, а он из ржаного колоса скрутил два колечка, ей и себе…
…На Покров сыграли свадьбу. Мать Василия после рассказа о тайном кормильце в голодное время зашла в чуланчик и узнала свою посуду. Секретов не осталось… Чувства были проверены временем… Жили молодые у бабы Нюры. В переднем углу избы красовался ржаной сноп, перевитый васильками, на стене висели два венка из васильков. И год этот, с весны сорокового до лета сорок первого, был самым счастливым и самым коротким…
В июне объявили демобилизацию, а в июле, придя к их ржаному полю, Василий попрощался с Полиной, обещая непременно вернуться, не сгинуть на войне… Она старалась не плакать, он утешал: «Чаще смотри на небо, Полюшка… Мы будем жить! Я всегда с тобой… Дождись…»
А через полгода перестали идти письма-треугольники от фронтовика Василия, Полина же писала на старый адрес полевой почты, вкладывая в каждый конверт сухие, но источающие легкий аромат лепестки васильков, часто поднимала глаза к небу и слышала: «Дождись…»… Через год померла баба Нюра, исхудала вся, погасла, как свеча… Еще через год на все запросы Полины о судьбе мужа пришел ответ: пропал без вести. Она же поднимала к небу полные слез глаза, видела его радостно синий взгляд, слышала шепот: «Я всегда с тобой…» К весне сорок пятого силы покинули Полину. Она не понимала, зачем нужно садиться к столу, хлопотать по хозяйству, работать в поле… Уже почти три дня она не вставала с постели: не было сил… Но однажды в мартовскую ночь ее разбудил шум на крыльце; она, помедлив, повернула щеколду двери, вышла и увидела что-то темное. Поднеся керосиновую лампу, осветила полуживую женщину, в руках которой был сверток. «Беженцы!» – мелькнуло в голове. В последний год войны они часто проходили через их деревню, возвращаясь из эвакуации в родные места. Полина с трудом перетащила женщину в хату, cверток-комочек заплакал. «Дитя!» – обожгла мысль сердце. Полина спешно затопила печку, обессилевшая беженка не приходила в сознание. Ребенок оказался крохотным здоровым мальчиком с удивительно голубыми глазами.
Через двое суток, почти не открывая глаз, больная позвала: «Cы-ноок… Васи-ле-ек…». Полине cтало не по себе… Напоить женщину удалось, пищи она уже не принимала… На другой день она испустила дух. Документов при умершей не оказалось, похоронили горемычную около бабы Нюры, поставив деревянный крест из сосны…
Василька, которому, вероятно, не было и полгода, Полина вдоволь поила козьим молоком, давала ароматный разжеванный хлеб, яйца с жидким янтарным желтком, летом баловала сладкими ягодами… К жизни ее вернула забота об этом беспомощном и очень родном существе. А к зиме малыш особенно окреп на курином бульоне, однажды, пыхтя, неуверенно встал на крепкие ножонки, поглядел на Полину радостно синими глазенками, протянул ручонки и залопотал: «Ма-ма… Мама…». Полина записала мальчонку в сельсовете на их с мужем фамилию, по отчеству – Васильевич.
Весны сменялись зимами, на смену ночи приходило утро. Ночей с их причудливыми узорами звезд она не любила, а утро с бездонной голубизной неба считала родным. Василек подрастал, ходил в школу, был смышленым и радостным. Думать о муже и ждать его женщина не переставала, вдовой себя не считала, хотя понимала: все, кто выжил, давно вернулись… Она часто поднимала глаза к небу и слышала: «Я всегда с тобой…»
Замуж, хоть и напрашивался Гришка Сопов в ухажеры, она не вышла. Василек, видать, из-за того, что часто с матерью смотрел в небо, заинтересовался самолетами, успешно закончил летное училище. Он был ласковый и трудолюбивый, васильковостью глаз походил на отца. В них двоих да бабе Нюре и было ее земное счастье…
А в избе на видном месте всегда висели два венка из васильков…
Вот говорят, память безбрежна, не сыскать ее берегов. Я так не думаю… Есть самые родные люди, бесценно яркие события, о которых никогда не забыть. И мы вновь и вновь возвращаемся туда, где было и холодно, и голодно, но рядом были радостно синие глаза, уносившие нас к васильковым берегам…
Кристина ЧЕРКАСОВА.
- Комментарии
Загрузка комментариев...
